Re: Что нынче посмотреть можно?
"... ужаснулись российской действительности и поступили ну вот ровно так, как и стоит поступать настоящим журналистам - отправились на место событий фильма, посмотреть на русский ужас вблизи, заглянуть ему в глаза. И вот что они увидели: "Мы отправились в город Кировск на краю Полярного круга, чтобы увидеть умирающую провинциальную Россию, погрязшую в коррупции, насилии и пьянстве, которую режиссер Звягинцев изобразил в своем последнем фильме. Но всё получилось не так, как мы ожидали. Мы думали, что окажемся в страшном городе, где по улицам ходят низколобые националисты в состоянии алкогольного опьянения, а оказались в маленьком приятном городке с населением в 20 тыс. жителей на берегу озера (...). Город не производит впечатление умирающего: здесь добываются апатиты, есть старая, но работающая горнолыжная станция, построенная в советское время. (...) Первый сюрприз: дорога, которая ведет в Кировск, отлично заасфальтирована, ни в чем не уступает европейским автотрассам. В Кировске мы не увидели ни пустых улиц, ни спотыкающихся бомжей. Мы увидели людей, которые шли на работу, спешили по своим делам, как в любом европейском городе. Мы расширили зону наших поисков. Мы отправились на местную свадьбу, поговорили с журналистами Кировска, посетили шахту и церковь. Мы не увидели ни поголовного пьянства, ни нищеты. Дети, молодые предприниматели, открытые люди, готовые к разговору".
Евгений Бабушкин. Впечатления от северного края, где автор вырос и куда никогда не вернется жить, потому что ему страшно
"Здесь намертво встало время, зато погода переменчива: бегут облака, мигает солнце, и река то сталь, то золото. В отлив ее можно перейти вброд, в прилив она шире и глубже Невы. На обрыве такой же, как я, ценитель северной красоты:
— Слышь, на завод не ходи. Там медведь. Больной, наверно. Вишь, баб пугает.
Он сплевывает. Удобно: нет зубов. Это Русский Север, тут много таких. Это Онега, моя малая родина. Здесь я встал на лыжи и научился в шахматы. Здесь живут мои старики. Здесь тупик, слепая кишка железной дороги, конец проселка. Дальше — безлюдный поморский берег и ледяное Белое море.
— Курорт! — говорит беззубый. — Лучше Крыма! Только грибы пропали.
Я смотрю на него и вспоминаю об оставленной в Москве зубной щетке.
Купить ее в Онеге невозможно. Тут, как и всюду, закрываются заводы и открываются торговые центры, но щетки нет ни в одном. Мяса тоже, конечно, нет. Овощи по московским ценам. Дед говорит, что знает одну хорошую аптеку вверх по реке.
И мы идем. Медленно. Деду 82. С ним все здороваются. Я им горжусь. Он был когда-то зампредседателя Онежского райисполкома. Курировал культуру и здравоохранение на территории размером с Израиль. Дед живет в однокомнатной с видом на сгоревший музыкальный магазин «Петровна». Он работал до 77 лет, ничего не украл, ничего не нажил. Бабушка называет его «правдоха» и «чистоплюй». Бабушка на год младше.
В районе осталось 30 тысяч человек. Деревянные церкви, которые дед защищал с пылом научного атеиста, сгорели. А больница — кирпичная — стоит. Дед рассказывает, как отказался принимать постройку, пока не устранили 162 нарушения. Он четко помнит все цифры, помнит партийные баталии сорокалетней давности. Больницу так и открыли недоделанную, но я рад, что он ничего тогда не подписал.
Мы идем мимо аэродрома. В девяностые самолеты пропили, а взлетную полосу засадили картошкой. У нас там тоже был участок. Сейчас ни картошки, ни самолетов, но это снова зовется — аэродром.
— Свежо, — говорит дед. — Туман.
Это ошибка. Тумана нет. Это у него начинается глаукома. В здешней больнице ее не лечат. В здешней больнице почти не осталось врачей. Здешний роддом переделали в дом престарелых. И директор уже поглядывает на моих. Ехать лечиться в область — себе дороже. 200 километров проселка, четыре часа тряски. Зимой дольше из-за гололеда и волков: встают на пути и тупо смотрят. Такую дорогу можно не выдержать. Но других дорог нет.
В последней аптеке мне по знакомству, по секрету, из уважения к деду, втридорога продают ярко-зеленую детскую зубную щетку. У меня точно такая же была при Горбачеве. Тогда тоже был дефицит.
Онежский район — скудный край. Выражаясь научно, зона рискованного земледелия. Картошка с аэродрома — это максимум. Здесь ничего нет. Церкви сгорели, заводы встали, с доски почета облетели фото. Одна осталась достопримечательность: река. Куда бы ни шел, придешь к ней.
На берегу стоит все тот же, беззубый.
— Вишь: семга. Семга идет. Мимо Японии, на Порог. Вишь: Япония. Это я так Поньгу называю. Красиво, ага? Пойдем на семгу? Слышь, я ее на х..й, а она сразу ноль два, а у самой цирроз. Слышь, это теща моя. А у меня теперь депрессия, вишь. В прокуратуру сдамся. Пойдем на семгу?
Я не иду никуда, и мужик никуда не идет — дремлет себе на тополе, сваленном бурей. На фото — Онега, в Онеге семга, на том берегу — Япония.
Я думал сделать и другие фото. Мертвый порт. Ржавые корабли. Пятна пожарищ. Сгнившие бараки. Я задумывал этот текст как пощечину. Но кому и за что? Города пропадают. Вон даже Детройт. А тут — 20 тысяч жителей, плевок на карте. И у тех, кто заслужил пощечину, всегда найдутся отмазки.
Да, половина района вымерла. Но другая-то как похорошела. Да, корабли заржавели. Но появились джипы. Да, кто-то спился и сторчался. Но кто-то хорошо заработал на перепродаже еды и леса. Да, заводы закрылись. Но открылись торговые центры. Да, в них нет зубных щеток. Но это совпадение. Да, люди бедны и несчастны. Но они ведь сами виноваты. Да, конец света. Но возрождение России. Да, Онега. Но Крым!
Я не знаю, как изобразить конец света, поэтому изображу нечто противоположное."
" Не стоит тратить время на то, чтоб разбираться: любишь ты человека или нет. Поступай так, как если б ты был уверен, что ты его любишь" (с)